Начало гражданской войны. Мемуары о братоубийстве с оттенком благородства

Многие историки считают день 10 ноября (28 октября по старому стилю) 1917 году пиком успеха Белой гвардии в московских боях за власть с Красной гвардией. То есть, бои между противниками и сторонниками новой советской власти после большевистского переворота 7 ноября (25 октября) сменившей Временное правительство.

К тому времени большевики в Петрограде уже провозгласили в России свою власть. Но Москва с этим не согласилась и восстала. И организовано, и стихийно. Так началась «московская кровавая неделя» — первые бои гражданской войны в России, когда впервые сшиблись остатки человеческого благородства с нечеловеческой жестокостью её участников. Жестокость братоубийства очень быстро нивелировала благородство с обеих сторон, но тогда, в первые дни восстания, ни белые, ни красные ещё не хотели ни очень сильно воевать, ни убивать сограждан и отпускали пленных по домам. Под обязательство не брать в руки оружие.

Центром восстания стало здание Моссовета на Скобелевской (нынешней Тверской) площади, где был создан Комитет общественной безопасности (КОБ) во главе с московским городским головой и правым эсером Вадимом Рудневым, а центром сопротивления — Александровское военное училище у Арбатских ворот на Знаменке, 19. Там теперь в его перестроенном здании располагается Минобороны России. КОБу противостоял военно-революционный комитет (ВРК) под руководством 26-летнего фанатичного большевика Григория Усиевича, который только в апреле 1917 года вернулся в Россию из эмиграции вместе с Владимиром Лениным в знаменитом пломбированном вагоне.

Красные, победившие в той войне вообще и в московской бойне в частности, говорили о своих подвигах, но есть и воспоминания белых. Вот они, подчёркивая своё мужество, указали, что именно на Знаменке стихийно родилась Белая гвардия, состоящая в основном из добровольцев. Именно это потом и дало первое название белой армии — Добровольческая. Один из её первых командиров белогвардейцев полковник Леонид Трескин позже писал:

«Первой заботой было наскоро научить владеть оружием учащуюся молодёжь. Этот отряд (формировавшийся в Художественном электротеатре — ныне кинотеатре „Художественный‟) решено было назвать „Белой гвардией‟, и он и является родоначальником белой борьбы против красных... В течение первой ночи удалось сколотить и вооружить до 300 человек, к большому огорчению, владеющих оружием была в отряде всего пятая часть, которые с места уже отправились на охрану подступов к училищу».

Трескин же чуть позже вспоминал, кто становился костяком добровольцев:

«Укажу на один характерный случай на 3-й день борьбы. Пришёл старик, убелённый сединами, лет семидесяти, и просит выдать ему винтовку... Предложение остаться для помощи в тылу он отвергает с заявлением: „Раз мои дети в количестве 60-ти человек умирают, то и я должен быть среди них‟, — „детьми‟ оказались воспитанники одного из средних учебных заведений, „отцом‟ же — их директор, взявший винтовку и направившийся в тот район, где в это время был бой».

А сестра милосердия Марии Нестерович-Берг и через годы в книге мемуаров «В борьбу с большевиками» возмущённо сетовала:

«Бои всё разгорались. Юнкера заняли Театральную площадь, гостиницу „Метрополь‟... Но силы большевиков значительно увеличивались, в то время как ряды сражавшихся против большевиков уменьшались, теряя убитых и раненых. Наш комитет возмущался: что делают офицеры? Почему не идут все в училище (Александровское — авт.)? Чего ждут и на кого надеются? В Москве было тогда зарегистрировано около 55 тысяч человек с боевым прошлым, принимавших участие в мировой войне, и много других незарегистрированных. Если бы они все вышли на улицу, то представляли бы силу, с которой большевики вряд ли справились. В своё время петербургский Генеральный штаб предупредил офицеров секретным приказом о том, что большевики готовят им резню. Ясно указывалась необходимость организоваться и привлечь к себе наиболее надёжных солдат. А дрались дети, юнкера, кадеты, гимназисты и небольшая часть офицеров–героев! Куда же девались русские люди, кричавшие прежде о царе и о Родине?».

Но именно 10 ноября, когда белыми был взят московский Кремль, благородство ещё жило в сердцах воевавших. Полковник Андрей Невзоров в книге воспоминаний «4-я московская школа прапорщиков» рассказал, как один из офицеров предложил начальнику школы генералу Леониду Шашковскому ликвидировать зачинщиков–бунтовщиков. Старый солдат, кавалер нескольких боевых орденов и многолетний учитель будущих боевых офицеров, тогда очень возмутился: «Вы с ума сошли? Как это можно человека лишать жизни!». Его курсанты, будущие прапорщики отказались стрелять «в своих», и их тоже заперли вместе с разоружёнными солдатами 56-го армейского полка, которые перешли на сторону большевиков, но были разгромлены юнкерами.

Часть этих солдат застрелили после разоружения вследствие до сих пор непонятно кем организованной открытой провокации, но большинство всё же пощадили даже в бою. Пётр Соколов, делегированный в Москву войсковым атаманом Дона Алексеем Калединым, который уже готовил сопротивление большевикам, вспоминал:

«Юнкер, молодой мальчик, провожает нас в (Александровское — авт.) училище. Расспрашиваем его, как дела. Он говорит с воодушевлением: „Сегодня заняли Кремль. Нас никто не посылал. Наш поручик с фронта приехал, говорит: господа юнкера, надо же эту сволочь из Кремля выбить, кто пойдёт. Шестьдесят человек в один миг собрались. Поручик говорит — не нужно больше. Открыли ворота, вошли от Манежа... Против Арсенала толпа, все с винтовками, митингуют. Нас завидели, стали стрелять... поручик, такой молодец (старается юнкер передать свои впечатления), командует: "Пальба с колена". Залп дали, потом — в штыки, "ура"... Что здесь было, если бы вы видели... Кто бежит, кто на колени становится: "Ваше благородие, помилуйте". Мы таких не кололи, жалко очень... прогнали только‟».

Но уже в тот же день, 28 октября, Москва всё же стала такой страшной ареной уличных боёв, что, по словам очевидца, многим показалось, с что «воюют не город с войсками, не войско с народом, а войско с войском». Большевики накопили силы и бросились в контратаку, безжалостно используя артиллерию в уличных боях. В последующие четыре дня пушки и решили исход Московского восстания. И судьбу многих восставших.

Михаил Вострышев в книге «Москва сталинская. Большая иллюстрированная летопись» вспоминал:

«31 октября. Артиллерия бьёт и бьёт по телефонной станции, Городской Думе, „Метрополю‟, жилым кварталам — с Пресни, Кудринской площади, Замоскворечья. Весь день с колоколен центра Москвы стреляют по засевшим в Кремле и уже истратившим последние патроны юнкерам».

А ещё один соратник Ленина Леонид Красин, будущий советский нарком внешней торговли, в те дни написал жене за границу:

«Многие очень богатые люди, пережив в Петрограде в октябре большевистское восстание и бои под Пулковом и Гатчиной, выехали „для спокойствия‟ в Москву, где очутились прямо как в аду („Метрополь‟ и Национальная гостиница обстреливались артиллерией) и прожили три дня в нетопленом подвале, без воды и без малейших удобств».

И Максим Горький вспоминал:

«В некоторых домах стены были пробиты снарядами, и, вероятно, в этих домах погибли десятки ни в чём не повинных людей. Снаряды летали так же бессмысленно, как бессмысленен был весь этот шестидневный процесс кровавой бойни и разгрома Москвы. В сущности своей московская бойня была кошмарным кровавым избиением младенцев».

Белое сопротивление действительно сжалось и сосредоточилось в Кремле и в Александровском училище. Туда же с боями прорвался и полковник Владимир Рар, который возглавлял восстание в ещё одном кадетском училище Москвы — Алексеевском в Лефортово. Когда стало очевидно, что большевики возьмут верх, Рар приказал кадетам переодеться в гражданское и распустил их по домам, став прообразом многих булгаковских офицеров в «Днях Турбиных» и в советском фильме Александра Алова и Владимира Наумова «Бег».

И 1 ноября (14 ноября по новому стилю) командующий восставшими белогвардейцами и Московским военным округом полковник Константин Рябцев от имени КБО договорился с ВРК о прекращении сопротивления. При условии сохранения жизни сдавшимся белогвардейцам.

Но ожесточение классовой ненавистью, непримиримой яростью и жаждой мести уже стучалось в сердца победителей. И во многих случаях они своё слово сдержали лишь наполовину: сначала выпускали, но потом либо сразу, либо в последующие дни день арестовывали юнкеров, кадетов и особенно офицеров и массово расстреливали их. В частности, через два месяца после октябрьского переворота упомянутый выше милосердный генерал из Кремля Леонид Шашковский и его сын Михаил, банковский чиновник, были расстреляны большевиками.

В лос-анджелесском журнале «Вестник первопоходника» в мае 1967 года в своих мемуарах «Как полонили Москву» непосредственный участник тех событий Дмитрий Одарченко написал:

«Большевики выпустили из Александровского училища всех — мне, по крайней мере, не известны случаи расстрелов и убийств тогда; но побои и издевательства были. Однако уже на следующий день начались аресты среди участников, а потом и расстрелы. Тогда начали разъезжаться; некоторая часть пробралась на Дон, в Ростов и Новочеркасск и положила начало Добровольческой армии...».

Исход на Дон или служба в Красной армии — вот два выхода, которые ждали российских офицеров после начала гражданской войны. Или голодная смерть в холодной Москве, которая после кровавой недели выглядела страшно.

Будущий знаменитый писатель Константин Паустовский, в 1917-м работавший репортёром, писал:

«В серой изморози и дыму стояли липы с перебитыми ветками. Вдоль бульвара до самого памятника Пушкину пылали траурные факелы разбитых фонарей. Весь бульвар был густо опутан порванными проводами. Они жалобно звенели, качаясь и задевая за камни мостовой. На трамвайных рельсах лежала, ощерив жёлтые зубы, убитая лошадь. Около наших ворот длинным ручейком тянулась по камням замёрзшая кровь. Дома, изорванные пулемётным огнём, роняли из окон острые осколки стекла, и вокруг всё время слышалось его дребезжание. Во всю ширину бульвара шли к Никитским воротам измученные молчаливые красноармейцы».

Вторил ему и уже упомянутый полковник Назаров:

«После окончания боёв и прихода к власти большевиков жизнь в Москве совсем расстроилась. Водопровод и электричество не действовали, все продукты исчезли, и купить что-либо можно было лишь на „чёрной бирже‟. Достать чего-нибудь съедобного стало задачей, павшую от истощения и непосильной работы лошадь, брошенную на Страстной площади, разделывали по частям и уносили домой. Настроение у всех было отчаянное».

Но многие выбирали Дон. В мемуарах «Походы и кони» тогдашний прапорщик Сергей Мамонтов вспоминал:

«Нас, конечно, тянуло на Дон, но нужно было преодолеть инерцию. Этому помогли сами большевики, объявив регистрацию офицеров. Те, кто не явится на регистрацию, будут считаться врагами народа, а те, кто явится, будут арестованы. Трудный выбор, как у богатыря на распутье».

Ушёл на Дон и прапорщик 56-го пехотного запасного полка, выбравшего революцию и большевиков, Сергей Эфрон, муж поэтессы Марины Цветаевой и активный офицер белой гвардии в тех московских боях. Своё оружие в Москве он большевикам тогда не сдал и вспоминал:

«Своего револьвера я не сдаю, а прячу так глубоко, что, верно, и до сих пор лежит ненайденным в недрах Александровского училища...».

А Марина Цветаева потом, через год, написала трепетное:

— Где лебеди? — А лебеди ушли.
— А во́роны? — А во́роны — остались.
— Куда ушли? — Куда и журавли.
— Зачем ушли? — Чтоб крылья не достались.

— А папа где? — Спи, спи, за нами Сон,
Сон на степном коне сейчас приедет.
— Куда возьмет? — На лебединый Дон.
Там у меня — ты знаешь? — белый лебедь…

Потом то ли Эфрон предал донского белого лебедя, то ли сам лебедь отверг Эфрона. Но в эмиграции, где как писал Александр Куприн, «живёшь в прекрасной стране, среди умных и добрых людей, среди памятников величайшей культуры... Но всё точно понарошку, точно развёртывается фильма кинематографа. И вся молчаливая, тупая скорбь в том, что уже не плачешь во сне и не видишь в мечте ни Знаменской площади, ни Арбата, ни Поварской, ни Москвы, ни России, а только чёрную дыру», муж Цветаевой начал сотрудничать с чекистами. И даже заслужил разрешение вернуться в СССР. Вместе с женой и сыном. Но благородство и удача навсегда отвернулись от них. Сам Эфрон был расстрелян на полигоне «Коммунарка» под Москвой в октябре 1941 года, сын погиб на фронте в Великую Отечественную войну в 1944-м, а ещё раньше, жена Марина в августе 1941-го повесилась в Елабуге.

И сегодня уже никто даже не знает точно, где их могилы. И даже отсидевшая и реабилитированная дочь Ариадна Эфрон так и не нашла в бывшем Александровском училище револьвер отца — он был уже не нужен, никого не осталось, чтобы им пользоваться...